В анабиозе не взрослеют. В анабиозе это не нужно.
Холод сковывает кончики пальцев - глаза, кажется, слезятся. В этой мутной воде, оборачивающей оголенное тело ледяным покрывалом, нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Не сказать точно - есть ли кто-то за стеклом: слишком ярко светят зеленые лучи откуда-то из под ног.
В темноте было бы теплее, в темноте холод бы не покалывал, не смеялся над ранами и не залезал бы в них, растягивая окровавленные края когтями. Он не рвал бы кожу так же легко, как шелк и не раздирал бы позвоночник по одной своей прихоти. Мерсер чувствовал себя странно и то, что он чувствовал, ему не нравилось.
Он проснулся от долгого сна - месяцы, годы? И вдыхая живительный кислород через пластиковую трубку, думал о том, что ничего не может вспомнить. Кем он был? Кто он есть? Кем он будет?
Тело не двигается - оно хочет обратно в анабиоз. Оно и хорошо - сон не приносит вопросов, на которых нельзя найти ответ.

Сон перестает ему нравиться.
Нельзя сказать где начинается день, а где продолжается ночь. Нельзя сказать наверняка - сколько прошло суток и какое сейчас время года. Пузырьки продолжают танцевать, внося в реальность, в эту кошмарную явь приятную сумятицу, хоть какое-то разнообразие.
Человек ко всему привыкает - он уже не чувствует боль, которая следует неотступно. Приходит посреди сна, заставляет проснуться и подолгу глядеть в черное стекло. Рассматривать металлические трубки и безнадежно копаться в совершенно пустой голове.
А потом приходят ассоциации - вместе со снами. Со странными снами. Там он слышит о человеке по имени Джок и не может вспомнить его лица. А следом за ним - видит старика с сигаретой. Возможно, когда-то они были неотъемлемой частью жизни, теперь заключенной в коробку из стекла.
Болит голова - комок разрастается, заставляя взгляд становиться таким же мутным, как и эта вода. Вашу мать.

Блять. Он смакует это слово, долго пробует на вкус, перекатывая пластиковую трубку на языке. И чувствует, ощущает чье-то немое одобрение - знает, что это слово ему знакомо лучше, чем любое другое.
Младенцы глаголят о матери, появляясь на свет. Выходя из анабиоза, из долгого сна, прерываемого лишь чьим-то монотонным бормотанием, лучше всего запоминается то слово, которое способно выразить душевный разнос. Блять. Ругательство кажется уместным.
Больно? Больно.
Старик из снов призывает к злобе - прежнее равнодушие уходит в небытие, сливается со стенками цистерны и больше не хочет выходить. Оно больше не хочет кричать о том, что правильно, а что плохо. Ломается под напором злости. Ломается, а вместе с тем невольный пленник зеленой воды вспоминает. Его зовут Алекс. Алекс Мерсер. И он за что-то сильно не любит того самого старика, бесконечно выдыхающего сизый дым.
Перед тем, как заснуть, он отчаянно повторяет в уме свое имя - опасаясь, что "на утро" оно забудется, растворится в воде и ускользнет, оставив в пальцах лишь покалывание ледяных игл.
Прошла неделя? Или месяц?

Этому нет конца - словно его жизнь застыла на повторе.
Поцарапанная пластинка, заевшая на вмятине и никак не способная преодолеть этот участок.
Прогнивший кусок в шмате мяса и бесконечность, помноженная на бесконечность.
Мерсер частично ослеп - черное стекло кажется далеким, нереальным - как солнце из снов.
И единственное, что является правильным - ярость.
Он царапает стекло пальцами - преодолевает боль, дергается. Тело слушается неохотно, как будто и не его оно вовсе.
Как будто его ему дали, подарили и наделили своим собственным сознанием.
Но в голове пусто. Почти. Чиз, Призрак, Кай Ленг.
Кай Ленг, Призрак, Чиз.
Эти три имени многое значили - но значение каждого из них тонет в зеленой воде. Даже теряя зрение - даже выпуская пузырьки вместо крика, он знает, что двое из троих должны умереть.
Двое из троих, запомни. Не ошибись, когда будешь выбирать.

Он не выберется отсюда. Не выберется потому, что давно проиграл.
Эта мысль приходит спонтанно - но не приносит ни разочарования, ни облегчения. Единственное, что он чувствует - злость. Мерсера не интересует собственная жизнь - интересует в меньшей степени, если быть точным.
Он хочет знать, что они с ней сделали. Он хочет знать, за что мстить. Он хочет увидеть её - живую или мертвую. Поднять на руки, утробно рыча.
Он хочет убивать, если с ней что-то не так. Хочет убивать даже если она в полном порядке.
Они не прощают предателей - не простят и ребенка.
Глаза наливаются кровью - нет той растерянности, нет того умиротворения. Его взгляд меняется, пугает тех, кто находится за черным стеклом. Он видит силуэты, мелькающие там, снаружи. Видит, как они обеспокоенно мечутся из стороны в сторону. Не видит, но чувствует, как размыкаются их губы в испуганном: это невозможно.
А не пойти ли вам в жопу, уроды?

Выглядишь как покойник - замечает смуглый азиат. И Мерсер вынужден с ним согласиться. Он не видит себя со стороны, но знает, что мертвец и тот краше.
Он бы не захотел смотреть, но азиат подсовывает небольшое зеркало - благо хоть не фоткает, чтобы незамедлительно поднести результат своих трудов.
Это должно его пугать, но уже не пугает - лимит страха исчерпан еще несколько дней назад, а зияющую пустоту способна заполнить лишь смерть.
Но еще есть время - твердит адепт сам себе. Твердит, принося молитву не богам, даже не самому себе и не своему телу - он просит Чиз подождать еще немного.
Он не обещал вернуться, потому что такие обещания дают лишь слюнтяи - но вернется, потому что хочет пообещать. Хочет сказать нечто лишенное смысла, прекрасно зная, что сердце скоро остановится, зажатое в трубках.
Выходит, они решили сделать из безумца хаска?
Мерсер скалится - смотрит на свое отражение и яркий неоновый блеск, растущий на белке. Смотрит и замечает в трубку: а я хорош.
И лишь пузырьки способны оценить ту горечь, которая прячется за усмешкой.
Блять. Отвратительный конец.
Время подгоняет. Азиат уходит. Дым растворяется в темноте.
Пули прошивают тело, когда ломается стекло.
Много крови, но боли уже нет.
Прости меня? - в унисон звучит в голове. Я просто немного не успел - отвечает рассеянно и захлебывается пеной.
Вавилон. Вавилон тоже пал очень глупо.